Румянцев быстро усвоил свою задачу: он понял, что следует избегать участия во внутриимперских группировках и разбирательствах и во всем слушаться императора. По его словам, Иосиф старался заслужить уважение князей и, в то же время, быть выше их мелочных споров. Узнать Германию, поучал молодой дипломат свою повелительницу и ее советников по внешней политике, возможно лишь занимаясь ее изучением – иногда скучным и трудным, а иногда и бесполезным, таким, на которое сангвиники-французы не способны. С другой стороны, однако, неблагоразумно просто доверять суждениям отдельных личностей из империи, потому что они стеснены собственными интересами. Вместо этого нужно изучать и книги, и людей, и русский посланник подходит для этого как нельзя лучше, ибо сочетает в себе беспристрастность в отношении немецких интересов, свойственную французам, с прилежанием, терпением и усердием, свойственными немцам.

Об империи посол отзывался как об основательной, однако к тому времени разложившейся идее. Он сообщал, что германские министры постоянно говорят о конституции империи, представляющейся им чем-то вроде призрака республиканской формы правления. Однако именно в силу их высокомерия любовь к отечеству выродилась в мелкие личные интересы. Будь империя единой, она могла бы постоять за себя. Однако ввиду отсутствия в ней единства своим существованием она обязана соседям. Под влиянием инстинкта самосохранения все крупные монархии озабочены своей неприкосновенностью. С политической точки зрения это пустырь, который всем хочется сохранить под пар. Любое государство Германии, пишет Румянцев далее, обладает двоякой силой: фактической, определяющейся численностью войска и доходами, и относительной, в соответствии с авторитетом, предначертанным ему законом или принадлежностью к определенному штату. К примеру, важно быть директором имперского округа или иметь несколько голосов в сейме.

Незадолго до основания в 1785 году по настоянию Фридриха II Союза князей, когда вслед за Саксонией и Ганновером несколько мелких князей, например маркграф Карл Фридрих Баденский и герцог Карл Август Саксен-Веймарский, примкнули к альянсу против императора Иосифа, посланник уже считал подобную лигу малоперспективной. Он писал, что от нее не будет проку в первую очередь имперским правителям, испытывающим опасения перед какими бы то ни было союзами, соперничающим со своими соседями, но неспособным достичь гармонии по причине склонности к обособлению, оспаривающим наследные права и титулы и располагающим расстроенными финансами. Он сравнивал Германию с республикой в состоянии анархии, отказывая ее князьям в способности к политическому действию. Однако, несмотря на то что эта оценка во многом отражала мнение петербургского двора, в своих сообщениях всеведущий дипломат не пощадил и имперскую политику Иосифа: он писал, что его проекты церковных реформ оттолкнули от него даже католическую партию империи, прежде всегда поддерживавшую императора[1145].

В XVIII веке взаимоотношения европейских держав не исчерпываются историей отношений коронованных особ. Однако можно сказать и наоборот: отношение Екатерины к Фридриху II и Иосифу II определялось не только политическим интересом Российской империи к Пруссии и Австрии. Будучи одиннадцатилетней девочкой, в 1740 году цербстская принцесса София Августа Фридерика видела, как радовались штеттинцы смерти Фридриха Вильгельма I и восхождению на престол Фридриха II[1146]. В 1741 году родился австрийский престолонаследник Иосиф, чья смерть в 1790 году повергла ее в глубокую скорбь. На протяжении пятидесяти лет она наблюдала за тем, как эти два монарха понимали и исполняли свои обязанности как правителей, управляли своими государствами и реформировали их, располагали судьбами Германской империи и меняли изнутри систему европейских государств. В определенные моменты Екатерина испытывала глубокое недоверие к ним обоим, и чувство ответственности за Россию не раз вынуждало ее ставить их на место, но тем не менее они были для нее единственными современными государями, имевшими историческое значение и обладавшими политическим и интеллектуальным величием, – по ним она мерила и себя. Напротив, к Марии Терезии она всегда была несправедлива.

В XIX веке многое в отношениях Фридриха и Екатерины получило превратное толкование. Прусский дипломат и писатель Курд фон Шлёцер усматривал в них только почитание и расположение Екатерины к прусскому королю как изъявление благодарности за то, что он помог ей попасть в Петербург[1147]. Долгое время считалось, что в одном из своих манифестов о восшествии на трон Екатерина обвиняла Петра III в том, что он нанес ущерб России: «заключением нового мира с самым ея злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение», – пока Василий Андреевич Бильбасов не обнаружил, что Екатериной был подписан и опубликован в тот же день другой, третий вариант документа, смягченный в этом месте[1148]. И наконец, авторитетные историки всегда считали своим долгом опровергать слухи о том, что Фридрих был отцом принцессы Софии Фредерики[1149].

Без сомнения, в 1740–1750-е годы, в период политического созревания великой княгини, король Пруссии казался ей самой яркой фигурой на европейской сцене. И убедиться в этом суждении помог ей, конечно, Вольтер. Хотя в эпоху правления Фридриха Вильгельма I и его сына Пруссия и не могла служить моделью «смешанной конституции», Вольтер и энциклопедисты считали ее, тем не менее, образцовым государством по сравнению с Францией. В разгар Семилетней войны в статье французской Энциклопедии, посвященной Пруссии, выражались восхищение и восторг перед Фридрихом, сумевшим отстоять свое государство, менее значительное по силе, в борьбе с превосходящими силами вражеского альянса[1150]. Из более или менее значительных правящих князей Фридрих более других отвечал требованиям, предъявлявшимся просвещенными писателями к roi-philosophe[1151]. Пиетистскому идеалу отца семейства он соответствовал меньше. Вместо того чтобы апеллировать к Божьей милости, он легитимировал свое правление служением государству и всеобщему благу в рамках общественного договора между правителем и народом. Не возникает сомнений в том, что Фридрих старался оправдать эту роль. Он вступил в переписку и обменивался мыслями на самом высоком интеллектуальном уровне с ведущими французскими просветителями, сам был не чужд литературной деятельности. И наконец, он развивал свое государство как рационалистически, так и гуманистически, реформируя финансы, управление, юстицию, народное образование и вводя религиозную терпимость[1152].